Поэма Михаила Мухамеджанова "Канибадам"

[Iskandar]

Я привожу здесь ссылку на эту поэму не столько для широкого круга читателей, сколько для собственной супруги. Угораздило же её выйти замуж за человека другой культуры. Чем хороша эта поэма, помимо красивой поэзии, тонкой образности и любви к Родине, в ней раскрыт образ мысли таджика (и, в более общем плане, уроженца Таджикистана, чьей основной культурой была таджикская). Даже не образ мысли, а именно система координат. Она несколько необычна для европейца, но по своему органичная и простая. Кстати, русские и украинцы ближе к восточным народам, чем те же англосаксы и им эта система понятнее. Не поленитесь пройти под кат и почитать эту поэму Михаила Мухамеджанова, она того стоит.



Канибадам
Михаил Мухамеджанов
( поэма)
моим дедам и отцу


Сковало тело мое слабость и защемило сердце вдруг,
когда знакомого рубаба* услышал я далекий звук,
что пробивался еле-еле, через заполненный эфир,
надрывно радио хрипело, перекричать пытаясь мир.
И звук пропал, и одержимый я ручку радио крутил,
и вспомнил дом, и край любимый, и городок, в котором жил.
И наш родной неповторимый из камня сложенный дувал,
творенье мастера Карима, что сад от зноя защищал,
и украшал три века город и виден был издалека,
и на соседские заборы посматривал я свысока.
Однажды вор чуть больше суток на нем, в отчаянье, провел,
пять метров, - это вам не шутки, бедняга это не учел.

Я вспомнил двор, арык глубокий, поивший наш заросший сад,
навес обычный для Востока, поднявший к небу виноград.
Во времена реформ хрущевских, когда налог на сад ввели,
таджики вместо забастовки лозу под корень извели.
Исчезла тень, а с ней прохлада, арык от зноя пересох,
петух, не вынес муки ада, и на четвёртый день издох.
И без защиты двор остался, и сад жара могла спалить,
пока отец не догадался навес газетами покрыть.
И год соседи забавлялись, как вождь страны и всё ЦК
в навесе нашем улыбались через решетку, как ЗК.
Отца парткомами пугали, пожарник трижды штрафовал,
а мы газету «Правда» брали и снова лезли на дувал.

За ним осталось мое детство, и мой родной Канибадам.
Кани?* - Где? – стало по-узбекски, орехи на фарси: бадам*.
Где люди, путаясь в наречьях, рождали собственный язык.
Отец – таджик, а мать – узбечка, и в результате: «мин – точик*»,
А как сказать бы мог иначе тот черноглазый карапуз,
когда родня его, дурача, шутила: «Значит, ты - урусс».
Я с детства знал, что слово флейта на языке таджикском: най*,
когда на тоях* и на эйдах* узбеков радовал карнай?*
И я, как мог, так и общался, и помогал мне в том дутар*,
когда наш город превращался в восточный сказочный базар,
где мы с блохастым псом «Бациллой», что, аж до страсти петь любил,
народ базарный веселили - я струны рвал, а пес - скулил.

Кричала тетка, что артистов в роду не будет никогда,
и все же дома дутаристом быть позволяла иногда,
когда о том просили гости, а как им можно отказать,
ну, а потом, кипя от злости, не забывала наказать,
крича, чтоб я занялся делом, артист безбожник и урод,
чтоб даже в мыслях быть не смел им и не позорил славный род.

Наш род был славен гончарами и мастерством таким владел,
что Туркестан гордился нами, посуду делать дед умел.
И продавал ее в Коканде, и в Фергане, и в Бухаре,
сеть мастерских и в Самарканде, и в Душанбе, и в Исфаре.
Вдыхая жизнь в песок и глину, трудился дед мой по ночам,
а днем искусству лить кувшины детей и внуков обучал.
Его тарелки, кубки, чаши народ любил и уважал,
и сам Эмир посуду нашу всегда иной предпочитал.
И было чем тогда гордиться канибадамским мастерам,
за знаменитой черепицей гонцов Европа слала к нам.
За это род потом и били, когда явился «Старший брат»*.
огни в гончарных погасили, разворовали дом и сад.
И славный промысел забылся, никто круг больше не крутил,
погибли те, кто не смирился, а дед в Сибири лес валил.

С тех пор прошло почти столетье, и я давно живу в Москве,
но сад, и дом, и стены эти во снах являются ко мне.
Помост из досок под навесом в тени ветвистой алычи,
на нем подушки вместо кресел, а вместо стульев, - курпачи*.
И блюдо медное для плова, и колыбелька для детей,
и достархан*, всегда готовый к приему пищи и гостей,
Арык журчит, неся прохладу недосягаемых вершин,
бурлящих рек и водопадов, и все сметающих лавин.
Его сквозь глину и барханы прорыли деды кетменем*,
и здесь он жизнь, кому-то - ванна, а кто белье стирает в нем.
К тому ж залог он крепкой дружбы, ведь он течет через дома,
и о соседях думать нужно, ведь без воды сойдешь с ума.

Колдует тетка у тандыра*, и из пшеницы нон* печет,
а рядом рой детей настырных остыть лепешкам не дает.
Под неподвижною чинарой сестренки красятся усьмой*
спасая кожу от загара и подводя глаза сурьмой*.
У Азии свои законы, верны им город и кишлак,
здесь непривычны телефоны, и в гости ходят просто так.
Здесь на земле, спаленной зноем, все совершают от души,
все дышит миром и покоем, и редко кто, куда спешит.
И только вечер наступает, и зной полуденный спадет,
пиалки ставятся для чая, а вдруг да кто-нибудь зайдет?

И гость какой-то непременно к отцу иль к тетушкам придет,
и мусульманин правоверный: «Аллах Акбар!»* произнесет.
И в доме вмиг засуетятся, и угли в печке разожгут,
и ужин сытный азиатский готовить женщины начнут.
На достархан положат сливы, кишмиш, халву, айву и мед,
и разговор неторопливый с пиалкой чая гость начнет.
И будет плов, вино и дыня, и дети сытые уснут
и печь под чайником остынет, и старики чуть-чуть взгрустнут.

Когда ж их дремота скосит, часам примерно к десяти,
отец тихонечко попросит рубаб* из дома принести.
И отзовется болью в сердце воловьих струн печальный звук,
и я в каргах* открою дверцу там, где пылится деда круг.
Где он месил когда-то глину и печь дровами разжигал,
согнув натруженную спину, свои шедевры создавал.
Где он, однажды, круг вращая, меня позвал в вечерний час,
и я пиалочку для чая слепил из глины в первый раз.

Прости, Ферганская долина, прости, родной Канибадам,
что загостился на чужбине, и редко езжу в гости к вам!
Что позабыл сестер и братьев, давно дутар не трогал свой,
и потихоньку забывать я стал не к добру язык родной.
Еще прости за то, что сына домой ни разу не возил,
и не мешаю больше глину, как славный мастер Ниязи.
Что не вращаю круг гончарный, который он крутил ногой,
и что рубаба звук печальный, напомнил мне, что я изгой.

1990


Пояснение к текстам поэмы и стихотворений

Рубаб - пятиструнный щипковый музыкальный инструмент. Самый популярный и уважаемый таджиками, которые считают его одним из самых драгоценных даров Аллаха.
Дутар, тар - струнные музыкальные национальные инструменты (тар – струна, с приставкой, означающей количество).
Най - таджикская флейта.
Карнай - медный духовой национальный музыкальный инструмент (около 2,5 метров), сзывающий народ на праздники и торжества.
Зурна - деревянный духовой национальный музыкальный инструмент.
Дойра - национальный бубен.
Дувал - среднеазиатский глиняный забор, высотой около трех метров.
Курпача - узкие, длинное, стеганное, ватное одеяльце, специально пошитое для сидения или лежания.
Достархан - скатерть (в Средней Азии обычно стелется на ковер, лежащий на полу).
Тандыр - специальная печь для выпечки среднеазиатских пшеничных лепешек, пирожков.
Самса – пирожок из слоеного теста с луком и рубленым мясом.
Нон - по-таджикски: хлеб, лепешка.
Усьма - трава, подкрашивающая волосы (обычно брови) в черный цвет.
Сурьма - косметическое средство для окрашивания ресниц, выделения глаз.
Кишлак - деревня, поселок.
Райхон - трава (дословно: дорога к дому).
Кетмень - ручное сельскохозяйственное орудие труда, среднеазиатская мотыга.
«Аллах, Акбар!» - мусульманское изречение (дословно: Велик Аллах!).
Эйд - праздник на таджикском языке.
Той - праздник на узбекском языке.
Каргах - ремесленная мастерская (фарси).
Арык – оросительный, вырытый вручную канал.
«Старший брат» - так обычно в Средней Азии назвают Россию.
«Мин - точик» - фраза, вызывающая улыбку или недоумение. (Мин - по-узбекски – «я», таджик должен был сказать «Ман –точик»).